РАННЯЯ ОСЕНЬ В ДЕРЕВНЕ

Тетушке Фатыме показалось, что в окнах просиял свет, хотя день был пасмурным. Гостья застенчиво улыбнулась и сразу стала родной и близкой, хорошенькая, мягкая. Будто и встречались уже, и присмотрелись друг к другу. Угостить ее захотелось вкуснень­ким, побаловать. Гостья! Слово-то какое ласковое.
   Принесла из чулана копченого гуся, творог и сладкую лапшу для чая. Благо, припасла — не истратила.
   Удивила легкость в ногах. Приостановилась, прислушалась. Какая-то чистая пружинка сжималась и разжималась в груди: ведь ничего особенного не произошло, ровным счетом ничего по­разительного не случилось, а все-таки — зазвенела пружинка... И вот эта сухость в теле обнаружилась, словно отлетали золотистые луковые кожурки. Как не удивиться?
   И в погреб спустилась, принимая горячим лицом холод снега. Повторяла: «Чем богаты... чем богаты...» Поставила на стол кай­мак, катык со сметаной. На плите закипала молодая картошка, па­рок кудрявился из-под крышки. Теплый запах плыл по дому. А тут еще и самовар зашумел, запел, блистая у печи боками, сыпал угольки на жестянку. Зазвенела посуда.
   — Нет-нет, сюда садись, поближе к середке. Зачем жаться на табуретке. Нас двое, миленькая, ждать больше некого, тебе и угощаться. Земля уродила, земля и угостила.
   Гостья преодолела смущение, села лицом к окну и погладила ладонями скатерть. Поблизости пошумливал самовар и множил на зеркальной поверхности ее лицо. От жара заалели щеки. Она и была похожа на дикое румяное яблоко, спрятавшееся было по­глубже в листву, а солнечный луч выхватил его, откинув ветви: вот я, бери! И создавалось такое впечатление, что она, гостья, только что выскользнула из дождя, едва успела обогреться и обсохнуть. И вот собралась пить чай.
   Тетушка Фатыма исподволь рассматривала девушку, точно между делом взглядывала, коротко, — не станешь же любоваться в открытую, как забавной картинкой! Переставляла чашки, резала хлеб, взмахивала полотенцем, а глаза, не упираться же им в стену, мелькали в сторону нежного лица девушки.
   — Как зовут тебя?
   Задать бы раньше этот вопрос, но побоялась быть навязчи­вой, грубой с порога, посчитала — выждать не помешает. Да и де­вушка выглядела растерянной, стояла углышком, вроде бы не­жданная.
   —  Эльмира я, апа, — сказала девушка. Дрогнула уголками губ. — Можно звать Элей, как подружки зовут. Так попроще.
   Ах ты, как говорит слаженно! Словцо одно к одному ложится, вся такая подобранная и ладная. Ресницы длиннющие, глаза на­крывают тенью, как ветерок их обдувает. Какого цвета глаза — и голубой цвет, и зеленый, но будто пригашенные глубокой тенью. Молодые глаза больше для света, им бы смеяться, перебегать с цветка на цветок, с подсолнуха на подсолнух... Почему-то именно он, подсолнух, возник и расцвел над столом, так увидела тетушка Фатыма свою молодость. Лепестки закружились и опали среди чашек.
   — А мне как обращаться к вам? — спросила девушка Эльмира. До чего уважительная, плеча коснулась.
   — Так хорошо у вас, просто чудненько. У вас лицо молодое, без морщин.
   Возразить бы, но греют слова, ложатся на душу. В городе так положено, наверное, приветить человека, окружить со всех сто­рон теплом. Нет, там — суета, там — спешка, там — людей не со­считаешь, где же поспеть с лаской да обхождением на каждого. Может, лишь к родственному сердцу так-то... Понеслись мысли одна за другой. С виду — пустяк, а переполошилась тетушка Фа­тыма, залетала, как опоздавшая птица над осенним полем.
   — Была Фатымой до-олго, а теперь кто тетушкой, кто бабуш­кой называет. Всяко ладно, обиды не держу.
   А сама следит настороженно, ждет, что скажет собеседница. Пускай наоборот скажет, польстит  маленько, слукавит. Ну, конеч­но, — дождалась.
   — Ах, апа-душечка, да вы же просто прелесть. До бабушки вам ой как далеко! Невесты так улыбаются.
   — Ох, золотко! — только и вздохнула тетушка Фатыма. Слова же погладили, утешили, потому что сказаны были так искренне, так простодушно, что не грех и обмануться. Окатилось лицо радостью, залучились глазки, рука потянулась к волосам уб­рать седую прядь. И тут же застыдилась тетушка Фатыма, обежав языком десны, спрятала внезапную улыбку — не все зубы целы, вот беда, чем похвастаешь? Прикрыла платочком уголок рта. И это движение, робкое и как бы опасливое, свойственное только деревенским женщинам, неожиданное и естественное, растрогало девушку еще больше — ай да тетушка Фатыма!
   —  Спасибо, дочка, за речи твои сладкие. Как халвы поела, — сказала хозяйка. — В дом мой вошла, молоденькая. Красоту свою мне показала. Это же редкость большая, красота. Когда была мо­лодой... Там сеном пахнет, свет к тебе ушел. Прежде я на постой не пускала, боялась чего-то. Но тут уговорили, я и сдалась. Де­скать, куда же молодость девать, как не под крыло старых, уж и не перечь, соглашайся. Неделя разве время. Картошку соберут — и попрощаешься. Одну тебя мне определили...
   Не хотелось подниматься из-за стола, чаевничала бы, каза­лось, до бесконечности, звенела ложечкой. Все было желанно.
   Постелила гостье в передней комнате, взбила перины из гуси­ного пуха — он так и заходил волнами под руками тетушки Фатымы.
   — Женихи пусть приснятся, — сказала шепотом. Девушка не услышала. Томилась, выглядывала на улицу.
   Но когда и легли, продолжили разговор. Эльмира скорее отве­чала, затихая, а тетушка Фатыма никак не могла успокоиться, при­держать слова. Вместе с дыханием и журчала ее речь. Так и поведала о прожитом в темноте надвигающейся неслышно ночи, дове­рилась.
   Жизнь протекла как большая река. Нет, не протекла, а все те­чет, не больно-то показывая глубину. Чего только не было на ее берегах, какие льдины сплыли вниз по течению, истаяли. Да на расстоянии что за удивление, вблизи же — изумляться и окаты­ваться тревогой. А поверху глянуть — так вообще удивительного и в горсть не соберешь. Однако жизнь и скопилась, даже похваль­ной грамотой не пометила, не выделила из своих, деревенских, вернее, подравняла и успокоила. Самая обыкновенная получилась жизнь — и труд, и слезы, и радость, что же, по очереди в окна сту­чит, одному — чаще, другому — осторожнее.
   В восемнадцать лет вышла замуж, а не успела до девятнадцати добежать — вдова. Весной сорок первого свадьбу отгуляли, через два месяца — война. Муж, Мухамметвали, только за топор взялся, чтобы обстроиться... Девичьи слезы быстро сохнут, так говорят. Соль остается. Первое письмо пришло со станции Кукмор, это ря­дом, сорок верст всего — а уже соскучился Мухамметвали. Второе — из-под Москвы, третье — с Украины. А дальше — плачь, Фатыма, терзай подушку... До сих пор ждет.
   — Миленькая апа, а любила ли ты его? — вдруг спросила де­вушка.
   Вот так сразу и нарушила налаженный было ход мысли: люби­ла ли? Что ответить на простой вопрос? Как же слова подобрать? Разве потревожишь былое случайным огорчением?
   — Любила ли, кто же о том знает. Песню споешь — и то слад­ко. Ведь в старые времена не часто произносили такие слова. Это теперь не успеют познакомиться, а уже начинают любить с перво­го раза до могилы... У Мухамметвали была большая семья, но все друг друга держались, трудолюбивые. Целыми днями пропадали на колхозной работе... Хлеба в тот год уродились большие. Ночевали на сеновале. Там, наедине, долго, очень долго разговаривали. Не могли уснуть. У Мухамметвали была одна мечта — осенью, когда кончим с уборкой, срубить сруб и поставить пятистенный дом, от­делиться от отца. Я говорила ему: «Ну зачем пятистенный, пусть хоть маленький, только свой?» А он мне: «Зачем он нужен, если не пятистенный... В каждом углу по мальчику, от меня тебе наказ такой. Остальное, девочек, сама распоряжайся», — любил он шу­тить. А жизнь была крутая, как остывшее тесто, э-э-эх... и место присмотрели под фундамент, монетку зарыли. Гуляли. Сплели плетень. Весной картошку посадили. Да-а... Вон ведь как получи­лось, даже забеременеть не успела, совсем одна осталась.
   Вот этот дом! — вдруг оживилась тетушка Фатыма. — Стоит, не заваливается. Когда пришла победа и немного оправились, я сама его построила. Миром подняли. Помогли и родные, и колхоз.  Хотела, чтобы пятистенный... по давней мечте. Казалось, что вер­нется Мухамметвали. Как же подумать, что потеряется без вести! Живой был, упрямый... Нет, не такой, чтобы потеряться. Верну­лись ведь те, кого давно похоронили и ждать перестали... Хотя не перестали, нет, доченька. Говорят, без надежды — один шайтан живет. На что же я-то жила? Поклялась ждать. Проводила его за деревню, до высокой горы. Оттуда вся деревня была видна как на ладони. Через клятву верности разве переступишь не споткнув­шись? Ах, Мухамметвали, муженек драгоценный...
   Журчал в темноте голосок тетушки Фатымы, печаль одолела постаревшее сердце — на дне его каждая беда лежит в сохранно­сти. Трава нарождалась и сникала, утекало времечко. Только в ис­токе утолять жажду.
   Были такие, что пытались как-то вмешаться в ее судьбу. Рас­суждали просто: отдала должное памяти — и хватит. А вдовий по­рог из золота, так говорят. Дверь лишь для видимости притворе­на. И в окошко, бывало, стучали из-под цветущей вишни. Но стоило взглянуть на довоенную фотографию, душа напрягалась в бес­полезном ожидании. Да, конечно, знала уже — не вернется, а все ж таки... Наезжали бойкие люди из города, фотографию и увели­чили. Вместе с мужем не удалось при жизни сфотографироваться. Так она им его снимок бледный вынесла, попросила увеличить. А они, как в сказке, и в костюм его принарядили, и галстук с неба сняли, и, что уж совсем необыкновенно, рядом с Мухамметвали тетушка Фатыма оказалась в облике невесты. Соединили... Озор­ники по святому делу. Очень хорошо придумали. Теперь есть на чем глазу задержаться, утешиться. Ведь такие живые рядышком, не поодаль, голова к голове присоединяется, клонится — глядят из отшумевших лет. Будто бы и дом обживают вместе. Ах, да что го­ворить, другого не было. Ни пылинки не легло на след Мухаммет­вали. Шайтан не попутал грехом. Дом вот позабыл о веселье. Ни­кого не пускала на ночлег, уговаривай не уговаривай — ни в стра­ду, ни в другую беспокойную пору. Девушку Эльмиру вот приголу­била…
   Тетушка Фатыма словно колыбельную пела. Она могла бы так сладко беседовать до рассвета, уж больно девушка пришлась по душе. Ей много не надо, был бы собеседник, не затворяющий слух.
   Впрочем, Эльмира давно спала. И дышала тихо-тихо. Ни еди­ного шороха не нарушало покоя. Тетушка Фатыма догадалась, что сама себе пересказывает жизнь — в который раз…
   Она, неслышно ступая в шерстяных носках, прошла в малую комнату. Чтобы отвлечься, поставила тесто — будет чем порадо­вать гостью.

   День народился солнечным, ясноглазым, как младенчик. И об­лачко не туманилось. На вьюнках лежала обильная роса.
Куры спустились с насеста, выходили по одной во двор, хлопа­ли крыльями, отряхивая остатки ночи. Селезень щипал травку у забора, соблазнившись поблескивающими капельками росы.
Гостья проснулась, когда на сковородке зашипело масло. Кому хочется расставаться с мягкой постелью? Необъятный пух ласкал грудь. Она только в щелочки век процеживала утро, нежась в теп­ле. Лучи толпились на половицах, наклонно падая из окна.
Эльмира немного полежала, привыкая к новому положению, к тишине вокруг, запаху блинов, к лоскутной дорожке на полу. Жить предстояло бесконечно. Тут же захотелось посмотреть на себя в зеркало, как обычно. Она свесила ноги и покачала ими на весу. Погладила колени. Утренняя истома пробуждала желание. Она подкралась к зеркалу, рассыпав волосы. И вот отразилась вся в нем, освобожденная от ночной рубашки, очень неожиданная среди незнакомых предметов. Тело помаленьку охлаждалось. Эльмира любовалась собой, пересчитывая родинки. Такие минуты она всегда любила, но здесь все выглядело иначе, точно облако света обволакивало ее, возносило легонько, покачивало. Она меч­тательно щурилась, причмокивала, как удивленная девочка, то от­ступала назад, то придвигалась вплотную к зеркалу — вот только что видимы были тонкие лодыжки, а вот луч скользнул по плечу, сбежал вниз: какая она крепенькая, гладкая, руке приятно задер­живаться в задумчивости.
— Встала, доченька? — окликнула ее тетушка Фатыма, не по­казываясь из-за цветной занавески.
—  Выспалась, апа-душенька! — с удовольствием отозвалась девушка. Накинула халатик, собрала волосы в горсть. Мелочи ут­реннего туалета доставляли ей наслаждение.
Наконец откинула занавеску. Хозяйка ахнула:
— Какая ты красивая!
Тетушка Фатыма дотронулась до плеча Эльмиры, будто желая убедиться, что сияние идет именно от девушки.
— И как вы живете совсем одна? — сказала девушка. — Никто вас не видит по утрам. И ведь не месяц, не год, а так долго-долго. Как представлю... Нет, даже представить страшно.
— Кто же выбирает для себя? Жизнь по-своему поворачивает. Пусть тебе пух под ножку стелется. А я уж потерплю.
— Зачем?
—  Бог все знает и сердцем движет. Для нетерпения уздечка есть.
— Какая уздечка?
— Долг, — сказала тетушка Фатыма. — Так-то, доченька.
— И вы за эти сорок лет ни разу не полюбили?
— Я мужняя жена, а не вертихвостка. Голова еще в порядке.
Огонь из печи залетал на лицо, опахивал жаром. Кончики ушей тетушки Фатымы стали розовыми. Закрыла дверцу печки.
— Что за любовь без долга? Решето.
Стопка блинов росла под рукой. Почудилось, что отпугнула де­вушку.
—  Ты открой окна, погляди пока на улицу. Я скоренько, ско­ренько.
—  Денек сегодня замечательный! — сказала девушка. — Еще эту картошку собирать, вот наказание...

   Солнце постепенно становилось похожим на медную начи­щенную миску. Вытягивались облака, стелились над лесом длин­ными перьями. Солнце, как будто прощаясь, брызнуло по окнам ярким блеском и накрылось верхушками деревьев. И этот блеск еще жил какое-то время моментальной вспышкой воспоминания.
Улеглась пыль от возвратившегося стада. Лишь на горке оста­валось облачко от промчавшейся телеги.  
Еще бродили по улице обленившиеся овцы, тычась в ворота.
Тетушка Фатыма подоила козу. Поставила банку на стол. Ка­кие могут быть хлопоты у одинокой женщины? Все давным-дав­но отлажено, все делают руки сами, без принуждения, привычное дело.
Вышла к воротам. Села на скамейку. Есть кого ждать.
«Неужели до сих пор собирают картошку? Свои, деревенские, вернулись к закату, чтобы встретить скотину... Не станут же при­нуждать заезжих трудиться дотемна, у тех и привычки нет... Ско­рее забава для них, вольным воздухом подышат, и ладно...»
Несколько раз вскипал самовар. Переставляла чашки с места на место. Вот сейчас, вот сейчас, думала. Чужой смех обманывал слух, опять сидела на лавочке. Непривычное беспокойство и сму­щало и притягивало тревогой.
«А не сходить ли к Зайнаб, у нее тоже постояльцы. Может, за­скучала, вдвоем-то повеселее ждать. Во все года жили бок о бок, как погорельцы...»
И засеменила тетушка Фатыма на Нижнюю улицу. Подол ме­шал быстрому движению. Забыла, когда бегала, — запыхалась. Сердилась на кочки.
Зайнаб рассмеялась, узнав причину поспешности.
—  Растрясла кости, голубушка ты моя. Нашла о чем трево­житься. Молодым только и пропадать. Мои не слишком задержа­лись. В клуб убежали. Хоть в дом зайди.
—  Что я там не видала. Ждать пойду. Дороги-то две, какой пойдет, не знаю.
—- Чайку бы попили с медом, — настаивала Зайнаб. — Без тебя найдет дорогу.
— Не скажи, не скажи, — заторопилась тетушка Фатыма.
— Совсем у тебя в голове туман, тропки перепутались. И зачем занозу ищешь?
Про Зайнаб поговорка была: «Все на свете один аллах слышит, а потом уже и Зайнаб догадывается...»
До дому путь был короче, кочек и не заметила. Подгоняла мысль: вернулась, у дверей томится, ругается, чего доброго...  
Пусто. Где она, горемычная?
На деревню опустилась темнота. Но тетушка Фатыма не оста­вила скамейку, следила, как огни рассыпались по окнам. «О аллах, Помоги распутать узелки!» — совсем переполошилась одинокая женщина от свалившейся заботы.
Долго горел свет в доме. Кидалась на каждый шорох за дверью. А то и во двор выходила, высвободив ухо из-под платка. «И не предупредила. У кого спросить совета? Никому нет дела...»
Темнота между тем совсем заровняла углы. За цепочкой огней будто сразу лес начинается. Городскому человеку где разобраться в такой кромешности!
Может, задремала с вязаньем тетушка Фатыма, голова сама припала к подушке. Надолго ли? Только вздрогнула от шума ма­шины возле окон. Отворила раму через цветы в голубые сумерки. Пахнуло свежестью. Брезжит уже.
Вблизи ворот стояла грузовая машина. Да не видать было, что­бы кто-то вышел из нее. В кабине, правда, разговаривали.
Так и выжидала, прижавшись к косяку. Попробуй вспомни, когда вот так дышала прохладой ранней осени. Боялась потрево­житься: а вдруг заметят?
С внезапным щелчком отворилась дверца машины. На землю спрыгнули двое. Мужчина говорил баском. Приезжий, наверное, на пиджаке что-то поблескивает: орден, что ли? А Эльмира озяб­ла, но все равно смеется ласково. Он ее укрывает, во-он какой большой, сильный. Что это, что это, на руки хочет поднять, озор­ник! У калитки остановились. Прощаются. Откуда же он взялся, ненаглядный, задерживать по ночам городскую девушку.
—  Вы уж, апа-душечка, не ругайте меня, — запела с порога Эльмира, увидев одетой тетушку Фатыму. — Почему поднялись так рано? А я только и мечтаю поспать. Ноги отсырели, роса.
Всего несколько слов успела сказать Эльмира, и успокоилась тетушка Фатыма. Вполне достаточно, что жива-здорова, целень­кая вернулась. Зачем допытываться — где была и с кем? Не пому­тились глазоньки. Да и по какому праву указывать молодости, назидать? И только сейчас стало понятным ожидание, тоска по ис­чезающему вдруг человеку. Видно, это с давних пор закрепилось в сознании, обожгло кровь — терять. Вроде бы ничего особенного: запоздала, с кем не случается, не своя ведь кровинка. Тетушка Фа­тыма ужаснулась самой возможности исчезновения.
Машина заурчала под окнами, как дверь в утреннем покое. Вспыхнули фары, озарив дорогу.
— По-оехал! — сказала Эльмира.
—  Гуляли маленько, — посмеялась в ладошку тетушка Фаты­ма. — Дружите. Так и до свадьбы добежите.
Она готова была разделить с гостьей радость встречи с желан­ным.
—  Ой, да что вы! — искренне удивилась Эльмира. — Просто было настроение.
«Стесняется девушка», — решила тетушка Фатыма.
— Из Казани вместе приехали? — не удержалась с вопросом.
— Не-ет, — сказала Эльмира. — Он тутошний. Может, из соседней деревни. Я забыла спросить. Да и на что мне?
Тетушка Фатыма как будто и не расслышала. Она уже осудила свое любопытство, полагая — о тайном не делятся вот так, впопыхах.
— Столько я передумала! И в лесу-то заблудилась, и еще чего пострашнее... А он любит тебя, готов на руках носить. Я в окно ви­дела. А слышать, нет, не слышала.
— До чего вы, апа, наивная, — улыбнулась Эльмира. Откину­лась головой назад, тряхнула волосами. — Погуляли, и все.
Потянулась вверх, закрыв глаза.            
— Не дошла до постели, вот дуреха, — укорила мягко себя.
Дни ранней осени сгорают быстро, как спичка на ветру. Не ус­пеешь оглянуться — вечер.
Эльмира поднималась рано и, наскоро перекусив, спешила в поле.
Тетушка Фатыма хлопотала по дому. Да и к зиме надо было готовиться — то в огород, то к печке, то половики вытрясти. Не на  кого положиться. Вроде обычные заботы, но одна к одной — вот и дня осталось на донышке. Вечера быстролетны. К тому же гостья живет по своему распорядку: возвращается когда захочет. Пускай  дышит на воле, в городе-то небось теснота и сутолока. Но поджи­дать ее все равно приятно, тревога миновала. Привыкла тетушка Фатыма к ее беспечности. Зато будто и одиночества нет с ожиданием. Придет, ясное дело. И эта определенность скрашивала монотонное существование. Сколько осеней было на веку. Приходили, озаренные, мелькали листьями. Однако за каждой мерещился холодный дух зимы, он и подгонял время.
Девушка Эльмира украсила собой сумерки.
В последний рабочий день она вернулась намного раньше. Отъезд ее радовал, тени отлетали прочь.
— Ой, апа, скоро я покину вас. Думала, неделя эта не кончится. А как представлю, нет моей апы-душечки, просто плакать хочется.
- Бог даст, встретимся еще. Дороги в клубок свиваются, к одному гнезду. Для глаза все близко. От деревни до Казани и вздремнуть не успеешь. Однако для меня теперь всякий путь долог.
Пожилая женщина расчувствовалась, отдаляла день расставания, но он все-таки наступил. Опять осиротеет дом. А дальше пойдут  шуметь метели, обложат дом наглухо.
Эльмира ушла за занавеску охорашиваться и затихла там. Потом раздался голосок:
- He разорваться же мне пополам... Я о том, апа, что идти мне
надо. Конечно, неплохо было бы посумерничать вдвоем. В послед­ний разок наговориться. Везде ждут. Последний день -  пропащий день, одни переживания.
— О чем печалиться, разве я тебе приказываю? Сейчас на при­горках светло. Гуляй сколько вздумается, прощайся, — вздохнула тетушка Фатыма.
Не удержишь так не удержишь. Вон срок пришел, и листья ох­ватило пламенем.
— Но я постараюсь отбиться…
Эльмира не успела договорить. Только отдернула занавеску и приблизилась, сияющая, душистая, к тетушке Фатыме... Послы­шался гудок машины, продолжительный, бархатный.
Гостья захлопнула рот ладошкой, метнулась назад, к зеркалу, где все было разбросано в беспорядке.
Хозяйка тоже изумилась: опять машина, но не грузовая. И гу­док с гонором. Легковая машина! Отродясь такие не призывали у ворот.
— Ах ты... Куда подевалась... — нервничала, заталкивая вещи­цы в сумочку, Эльмира.
— За тобой! — сказала тетушка Фатыма. — Сам, наверное. — А кто «сам» — не задумалась. Спорхнуло с губ.
—  Да за мной, за мной! Именно, сам! — с шумом выдохнула Эльмира. Будто мяч напоролся на гвоздь.
На цыпочках подкралась к окну, будто тетушка Фатыма в ту па­мятную ночь, но створки не откинула, а боязливо выглянула через герани, смахивая волосы с лица.
Гудок повторился. Человек еще выждал. Потом стукнула ка­литка. Отворилась тихонько дверь.                               >
— Есть кто живой?
На пороге стоял совершенно незнакомый гость. «Не тот, который на руках собирался носить...»
Тетушка Фатыма отступила в сторонку.
— Эльмира разве не у вас, апа? Я жену ищу.
Что за непостижимые слова произнес этот внезапный чело­век. Разве у девушки Эльмиры есть муж? О аллах! Ни словом не обмолвилась об этом... Вот нелепица-то! Кому что померещи­лось — ему, ей? Может, оговорился...
У тетушки Фатымы закружилась голова. Она почувствовала слабость в ногах. Мяла, бессловесная, передник.
Выпорхнула Эльмира, щебечущая, захлебывающаяся от радо­сти. Кинулась в объятия мужа.
— Не утерпел, по маленькой Эльмире соскучился, — целовала она его щеки, вытягиваясь. — Понял, что без меня жить не можешь. Вор­чун ты мой драгоценный! — Обернула смеющееся лицо к тетушке Фатыме. — Апа-душечка, это мой муженек. Я же тебе о нем все  уши прожужжала. Так люблю, так люблю. Всех, всех... Если есть машина, зачем ждать завтрашнего дня. Он у меня нетерпеливый, апа-душечка, и не в такую даль приехал бы. Все высчитал…
Она трещала, трещала без умолку. Щечки разрумянились от волнения.
— Ну, рассказывай, как жили без меня. Как сынок? Тетушка Фатыма не знала, куда себя деть. Переступала с ноги на ногу, глядела мимо гостей, как чужая в своем теплом доме. «К Зайнаб, что ли, скрыться?» — возникла и тут же пропала мысль. Она же хозяйка прежде всего, какое ей дело до всяких тонкостей. Может, все идет как надо, как должно быть. Где их понять жалким умишком, который вовсе усох от одинокого затворничества.
Показалась она себе старой, никчемной, подозрительной.
Пошла готовить чай.
Пригласила гостей к столу.
—  Угощайтесь, — сказала задумчиво и зачем-то перевязала поплотнее платок. — За осенью придет зима, куда денешься. Посидите уж без меня, к подружке схожу.
И глядел с фотографии Мухамметвали на ее опущенные плечи.