Биография Произведения Интервью и статьи Фотографии E-mail
     
 

МАДАМ АНЕТ...

(Рассказ-быль)

Поверите ли, есть в этом мире городок под названием Сент-Женевьев-де-Буа - Святая Женевьева в лесу. Расположен он в сказочно-девственном местечке. Нет, это далеко не та знаменитая швейцарская Женева, известная всему миру своими банками и грудами золота, а маленький городок на юге Франции, чтоуютно прижимается к Парижу, находясь от него всего в двадцати километрах, утопая в цветущих и сладко пахнущих бульварах.
В недалеком прошлом мне довелось побывать в этом городке в составе парламентской делегации Российской Федерации, приехавшей на встречу с родственниками, министрами и генералами последнего русского императора.
На окраине городка посреди ухоженного леса, на широкой поляне высится небольшой, напоминающий старинный замок, двухэтажный особняк. В этом доме коротают последние дни и часы своей жизни одинокие русские эмигранты - представители знатных когда-то семейств. Говоря по-нашему, это был дом престарелых, но благоухающими цветниками напоминающий библейский рай. Птицы поют. Внутри здания беломраморные полы, под дуб отделанные стены, хрустальные люстры с позолотой... И апартаменты живущих там - не комната на четверых, а три-четыре комнаты на человека.
Старость всюду старость. И она, как говорится, не радость. Морщины, рано или поздно, наложат печать прожитых лет на лицо и на шею даже тех, кто с гордостью носит на груди Георгиевский крест. Однако, когда произносят титул или звание «генерал», «князь», лица стариков разглаживаются, а фигура распрямляется.
Нас представили им. Когда дело дошло до меня, упомянули, что я - татарский писатель. Какое это произвело впечатление на графов и графинь, не знаю. Может быть, они подумали: «Неужели у этих татар еще имеются и свои писатели?!»
Вскоре мои коллеги-депутаты по одному разбрелись с потомками знатных фамилий. Я же остался в стороне и ходил, рассматривая исторические реликвии из золота и серебра. Вдруг я почувствовал, как кто-то коснулся полы моего пиджака. Обернувшись, я увидел старую женщину, сидящую в кресле-коляске. На вид ей было около восьмидесяти-девяноста лет. Взгляд, полный любопытства, направлен на меня:
- Только что сказали, что среди делегатов есть татарин, не Вы ли это?
-Я... - произнес я смущенно и удивленно.
Она вдруг оживилась, будто хотела вылететь из этого украшенного драгоценными камнями кресла. Кажется, она хотела меня поприветствовать, и протянула правую руку, в ее глазах промелькнули отблески вечерней зари.
Губы ее задрожали. Казалось, она хотела что-то сказать, но, то ли от волнения, то ли от спазмов, кроме отдельных звуков, ни одного слова не слетело с ее губ.
Странно, наверное, было смотреть на нас со стороны. Пожилая женщина судорожно и мучительно пытается что-то объяснить. Но бесполезно... я не мог понять, почему она заинтересовалась мною.
Чего же хочет она? Почему она так нервничает? И почему она обратилась именно ко мне, а не кому-то другому?
Долго и пристально вглядывались мы друг в друга. Однако объясниться так и не смогли.
Попрощались. Перед тем, как уйти, я взглянул еще раз в ее выцветшие глаза, бывшие некогда ярко-синими. Осторожно прикоснулся к ее мягкой руке, набухшей кровеносными сосудами... У ворот дома престарелых я все-таки не удержался и спросил у француза, провожавшего нас:
- Кто была эта дама в кресле?
- Графиня Шереметьева! - ответил француз, многозначительно выделяя каждый слог.
«Вот как! - искренне удивился я про себя. - Значит, Шереметьева. Я стоял рядом со знаменитой Шереметьевой».
- Не считает ли она себя татаркой?
Француз не понял. Я мысленно проверил свой вопрос. Он был задан грамматически правильно, хотя акцент у меня был. Оказалось, француз даже не знал о существовании такого народа. Но с присущей европейцам корректностью ответил:
- Она   представляет   род   графов   Шереметьевых,    внесших
огромный вклад в развитие и упрочение Российской империи...
Наверное, это так. Но я еще не забыл тех слов, которые только что сам слышал от нее. Она предпочла обратиться ко мне, а не к другому, и ее интересовало - не татарин ли я? Значит и разговор должен был быть связан именно с этой темой. Лишь волнение и старость не дали ей возможности поговорить.

 

Честно говоря, вскоре я уже и забыл о графине и той случайной встрече. На этот раз в Сент-Женевьев-де-Буа я приехал один. Целью моего приезда было посещение могилы Рудольфа Нуриева: хотелось возложить цветы на могилу великого земляка.
Время было вечернее. Стрелки часов приближались к шести. Оставив машину недалеко от кладбища, я направился к последнему пристанищу русских и российских знаменитостей. У входа меня предупредили, что посещение разрешается лишь до девятнадцати часов. Значит, в моем распоряжении всего час. Углубляюсь по центральной аллее. Как мне сказали, могила Нуриева должна быть где-то слева. Спешка, когда ищешь что-то, не очень хороший товарищ, но на кладбище время замедляется, человек становится серьезнее, степеннее, наблюдательнее. Таким, по крайней мере, становлюсь я сам.
Пробегаю глазами надгробные памятники, строго выстроившиеся по обеим сторонам аллеи. Внимание мое привлекает могила белогвардейца Дроздова и дроздовцев. Около двадцати царских офицеров ряд в ряд, плечом к плечу лежат в братской могиле... Склонил я голову и у креста-памятника писателю Ивану Бунину. Любимый мастер слова, учитель, чьи книги я с упоением прочитывал в юности, нашел вечный покой на этой далекой и уютной земле Святой Женевьевы.
И вдруг я увидел знакомый образ - графиня Шереметьева! Невольно вздрогнул. Узнал, конечно! С надгробного памятника смотрели на меня знакомые глаза. Казалось, и они ожили и узнали меня. Взгляды наши встретились. Словно она застыла, пытаясь вспомнить те слова, что не могла тогда сказать... И на этот раз графиня молча осталась смотреть мне вслед, а я шел и невольно оглядывался назад.
...Черные, серые, мраморные, гранитные надгробия... Кресты... И вдруг... Я как будто вышел на ярко цветущую поляну, полную цветов, жизни. Что это?! Очарованный, смотрел я перед собой.
На иссиня-черном мраморном надгробии стоит фотография в скромной рамке. На ней, словно легкокрылая птица, устремленная ввысь, в небо, летящий радостный танцовщик. Он божественен. И нет ему дела до того, что делается под ним, где-то внизу, где-то на земле... Что ему, какое ему дело до земляка, приехавшего из тридевятого царства, одолевшего тысячи километров из любви и преклонения перед его немеркнущим талантом. Неожиданно пришли на память слова великого Тукая: «В клетке мира было тесно птице сердца моего...»
О, если бы на черной полоске надгробия были начертаны эти великие слова! Но, увы, там на русском и французском скупо значилось: «Рудольф Нуриев. 1938-1993».
Цветущая поляна, полная цветов жизни... Да, так оно и есть. Могилу кто-то бережно накрыл ярким, цветастым ковром, где на солнце радугой играют красные, зеленые, голубые и золотистые цветы. Колокольчики, кисти, бунчуки устало свисают к земле.
Кто-то очень близкий и любящий принес этот ковер и накрыл им могилу. Видимо, хотел, чтобы было тепло его родному человеку в объятиях сырой земли...
Так, по крайней мере, подумалось мне в ту минуту.
Чтобы удостовериться, что это так, я медленно приблизился к могиле. Где только не довелось мне побывать за свою жизнь. На каких только кладбищах и гробницах не приходилось молча думать о суете сует и тленности жизни человеческой. Но никогда я не был свидетелем подобного. На земле и снег, и дождь, и ветер, и пыль... Как говорится, все случается... Ковер же соткан из ниток, может и промокнуть, и выцвести на солнце... Как сохраняется чистота и свежесть красок?
И вообще, я никогда не слышал, чтобы могилу укрывали ковром.
Осторожно присев, я протянул руку к могиле, но рука, устремленная к мягкому, теплому ковру, вдруг обожглась о холодный камень. Оказывается, ковер «соткан» из мелких дорогих камешков - мастерски сделанная мозаика! От неожиданности я вскочил и чуть не вскрикнул.
Вдруг с противоположной стороны могилы неожиданно, будто из-под земли, выросла женщина. Я попятился. Боюсь глазам поверить. Сон это или явь?! Дух или приведение...
Чуть поблекшие голубые глаза, стройный стан, рыжевато-коричневые волосы. Обыкновенная земная женщина.
Эта встреча для нее тоже была полной неожиданностью. Я напугал ее не меньше. Мы стояли и молчали, как немые. Наконец, хоть и с опозданием, я решился заговорить:
-   Кто Вы?
Она не отрывала от меня взгляда, но продолжала молчать. «Она или глухая, или немая, - подумал я, - или вообще меня не видит. Я для нее не существую. Или она не желает меня видеть и  слышать!».  Я  повторил  свой  вопрос  на  русском  языке. Совершенное непонимание.
«Возможно, она близкая родственница Рудольфа», - подумал я и обратился к ней по-татарски:
- Кто Вы, ханым? Скажите хоть слово! А то я не знаю, что и думать.
Хотите - верьте, хотите - нет, но неподвижные доселе ресницы незнакомки дрогнули, уголки губ задрожали, как в улыбке... И она заговорила.
Я постарался запомнить каждое ее слово.
- Вы земляк Рудольфа? Вы говорите на его родном языке? -
спросила она.
- Да, я из Казани, с его родины.
Дама оживилась. Она раскрывалась, словно водяная лилия на встречу солнцу. Но тут же поправила меня:
- Рудольф никогда не скрывал, что он татарин, но родиной называл не Казань, а Уфу.
Я согласно кивнул.
Она тут же заинтересованно спросила, знал ли я при жизни Рудольфа и как близко с ним был знаком.
- Я хорошо знал его, но лично с ним не был знаком. Как-то встретились случайно  на площади перед  оперным театром  в Казани... Вот и все... Больше встретиться с ним было не суждено.
- Да...  - протянула она немножко  разочарованно,  покачала
головой и напомнила месяц и дни пребывания Рудольфа Нуриева
в Казани.
- Это было его прощание с земляками и сородичами, друзьями и близкими, - сказала она задумчиво. - Он уже знал о приближении конца. Но никому, даже намеком, не показывал близость трагической  развязки.  По   Родине  он  тосковал  всегда.   Очень переживал, что не может так запросто, как в европейских странах, взять и приехать к родителям, друзьям. Но старался свои переживания держать в себе. В Советском Союзе ему не простили любви к свободе, от него отвернулись, официально не признавали.
...Хотя она появилась неожиданно, я уже вполне успокоился, видя в ней доброго человека, любящую женщину. Меня начало разбирать любопытство. Я хотел узнать, кто она, откуда, почему она, именно она, а никто другой, здесь, у могилы Рудольфа.
Столько неожиданных вопросов кипят, будоражат, подталкивают мой любопытный ум. А кладбище, поверьте, не очень удобное место для задушевной беседы. Вдобавок, дама, стоящая по ту сторону могилы Нуриева, не была очень-то расположена душевно беседовать со мной.
- И все же, скажите мне, пожалуйста, кто Вы?

- Обыкновенная женщина. - Точнее? - Я всю жизнь была очарована талантом Рудольфа. Таких, как я,
очень много. Таких, как он, нет совсем. - Вы француженка? - Нет, я из Германии. - Вы немка?! - не смог скрыть я своего удивления.

- Да, из Франкфурта.
- Мне  доводилось   бывать   в   вашем   городе.   Франкфурт  -
прекрасный город. А поначалу я почему-то подумал, что Вы
француженка... Вы хорошо владеете языком.
- Я долгие годы проработала во Франции.

- А сейчас? - Живу в Париже.

Слово за слово, мы разговорились, я чувствовал, что подхожу к тому моменту, когда можно будет задать вопрос: как близко она знала Рудольфа?
Вопрос был задан. Дама смутилась, покраснела от прямого вопроса, щеки ее неожиданно заалели, глаза заискрились, она многозначительно кивнула головой. Как это я, столько времени беседую с ней, не заметил, что и она балерина. Красивые прямые длинные ноги, прекрасная фигура, изящная длинная шея. Красавица! И годов-то ей всего немного, что-нибудь около пятидесяти... И сомнения в том, что она танцевала с Рудольфом, быть не может.
- Вы, конечно, танцовщица?
- Нет, я так... Рудольф  же  был  настоящим танцовщиком. Великим Танцовщиком.

- А Вы... Вы вместе с ним танцевали? - Я с Рудольфом работала в одном театре. Вместе ездили на гастроли. Долгое время вместе работали. Но, несмотря на это, я не могу поставить себя рядом с великим мастером танца, называть себя балериной.

Она так и не сказала: «Я тоже была балериной, я танцевала в паре с Рудольфом». Хотя оказалось, что это было именно так.
«Любил ли Вас Рудольф? Как долго Вы с ним дружили? Любили ли его?» Эти вопросы вертелись у меня на языке.
Кивнув на цветы около портрета, я спросил:
- А эти цветы кто приносит, кто так бережно укладывает их здесь?
- Я! - сказала она, опустив голову. - Каждый день приношу Руди цветы.
Впервые за все время разговора она назвала его нежно «Руди». И когда она произносила это имя, вся светилась изнутри радостным огнем, излучая какую-то неземную печаль и доброту. Тут было все: бесконечное уважение, глубочайшая любовь.

- А он как относился к Вам? - Руди очень любили. И где бы он ни был: дома, на прогулке, в театре, ему всегда дарили цветы. Поклонники его  чудесного
таланта могли часами ожидать его, чтобы подарить букетик. Его
ждали у входа в театр, в дом, на перекрестке дорог, где он
проезжал - всюду - всюду...  Они ходили за ним по пятам...
преследовали... В любом городе мира было так... И большинство
из этих цветов он дарил мне... - Вот  так?! Значит, Вы были не просто партнером, коллегой. Цветы дарят не каждому... Цветы преподносят любимым... - А вот сейчас каждый день я приношу цветы  моему Руди... - сказала она, грустно улыбнувшись. - Спасибо Вам! Удивительно нежные и красивые цветы. А один из этих цветков, вон тот яркий, напоминает любимый нашим народом   сказочный   цветок   герань.   В   каждой   деревеньке, в каждом татарском доме выращивают в горшочке этот чудесный цветок. И стоит он на подоконнике и зиму, и лето... Не сомневаюсь, что мама Рудольфа выращивала на подоконнике герань...

- Он безумно любил эти цветы! Как Вы называли их? Герань? Всюду на земле любят и выращивают этот цветок. Его так и называют: «Мамин цветок».
- Мне кажется, что здесь все напоминает нашу Родину, мой родной край, мою деревеньку с тысячами родников и мой дом, где на подоконнике цветет герань. И не только герань, но и вот этот ковер! Узоры на нем - наши родные, татарские узоры!

- Но это туркменский ковер! - поправила она меня. - Знаете ли, Руди очень любил ковры. И у него была прекрасная коллекция. Где бы, в какой стране он ни был, отовсюду привозил свои сказочные   ковры.   Один   прекраснее   другого   -   персидские, индийские... От одного вида восточных ковров он сходил с ума... - А почему на могиле именно этот ковер? - спросил я.

- Это был самый любимый его ковер. Он очень переживал, кстати, что татары перестали делать ковры.
- Да, в свое время татары создавали неподражаемые образцы ковров и украшений. Многое позабыто, многое предано забвенью...
- А это все сделано по завещанию Руди. Работа знаменитого итальянского скульптора...
Вдруг она прервала нашу беседу и посмотрела на свои часики.
- Майн гот! Уже семь! Надо спешить. Остались считанные секунды.
Я тоже  был  предупрежден  об  этом.  Тревога мадам  была понятна. Она хотела остаться наедине с могилой любимого.
- Простите, - сказал я на прощание, - я отнял Ваше время. Не смею Вас отвлекать больше. Но последний вопрос, не назовете ли свое имя?
- Для чего? - промолвила она, - я человек обыкновенный, неизвестный... Для чего Вам мое имя, что Вам от этого?

- И все-таки я бы хотел... Вижу, что Вы одна из самых близких людей Рудольфа, и я был бы счастлив назвать Вас по имени. - Вам это имя никогда не понадобится! - отрезала она.

- Неужели так трудно произнести вслух свое имя? Это не принесет Вам никакого неудобства. Я татарский писатель и, возможно, когда-нибудь напишу, расскажу моему народу о его великом сыне, вот тогда...

- Это совсем необязательно... - Я бы хотел привести Ваше имя как пример преданности и
верности. - Анетт фон Тумен! - А адрес? - Мой адрес?! Но не слишком ли это?! - О моем земляке много пишут и немало желающих узнать о
нем поподробнее. Такое желание может появиться и у меня.

-   Все, что написано о Руди, в большинстве своем - ложь.
Фантазии авторов, наветы... не верьте им!  - Она неожиданно
разволновалась. И, кажется, даже начала дрожать от негодования.
-  А если мне понадобится найти Вас?
- Это нетрудно сделать. Я каждый божий день здесь, у Руди. Рядом с ним...
Мне трудно было поверить ушам своим. И я переспросил:

- Как? Вы каждый день здесь, на кладбище?! - Да, каждый день. С открытием прихожу, перед закрытием
прощаюсь с моим  Руди.

-    С утра до вечера Вы здесь неотлучно?! - Трудно было
поверить, что здоровая, умная, красивая женщина может целый
день сидеть на кладбище. - А как Вы проводите время?

- С Руди никогда не скучно. Я обнимаю его. И так сидим. - Как, камень?! Холодный камень?!

- Для кого холодный... - улыбнулась она. - Сейчас для меня в
мире нет места теплее и уютнее. Я беру тепло от него...
Раздался звон церковного колокола. Семь. Мадам припала лицом к камню-ковру, затем поцеловала его. Поспешно встала, уверенно вышла из-за могилы.
- Здесь не любят, когда опаздывают.
Она быстро и легко, со студенческой резвостью, шла к воротам. И, будь она на улице, со стороны можно было бы подумать, что идет студентка,  опаздывающая   на лекции.  Я тоже  старался  не отставать от нее. И не заметил, как мы дошли до ворот, где уже ожидал нас с нетерпением привратник. На площадке, кроме двух наших машин, не было уже никого. Она подошла к своему «Пежо», привычно нажала на кнопку и буквально влетела в него, играючи завела, как легкими лебедиными крыльями, взмахнула на прощание рукой. Кажется, уже и отъезжает.
Что же это я! Снова в голове закрутились-завертелись стаи вопросов. Я подбежал к ее машине: «Мадам!.. Простите, мадам, за назойливость, не спешите, подождите минуточку. У меня к Вам куча вопросов!»
Она спокойно поглядела на меня. И, откинувшись на сиденье, начала ждать, пока нагреется мотор. Кажется, она была уже далеко-далеко отсюда, от меня, от моих надоедливых расспросов, от всего, от всего...
Я постучался.
- Мадам, хотя бы Ваш телефон...
- Нет! Я уже Вам объяснила, как меня можно найти. Прощайте,  до встречи!
«Пежо» неожиданно рванулся вперед, колеса взвизгнули и звук повис в воздухе.
О, мадам Анетт!
...Утром, возможно, она ждала моего появления. Но я уже летел в самолете: рейс Париж-Москва...

Октябрь, 1996 год

 

 
 

К списку произведений